Убогое
рассказ
Она уже не знала, что делать. Рядом никого, только он и она. Когда она совсем отчаялась, он вдруг открыл глаза, пустые и белёсые, как Млечный путь.
— Видела молнию?
Она тихо заревела.
— Ты молнию видела?
Говорил он с трудом, едва разжимая зубы.
— Не видела я никаких молний.
Он помолчал, глядя вверх замеревшими зрачками, потом выдохнул:
— Убогое.
— Сам-ты убогий. — разозлилась она, решив, что сознание вернулось к нему окончательно. — Вечно ты…
Не договорив, она ткнула его ладонью в грудь, резко встала и пошла. Только что обнимала, прижимала к себе, звала на помощь, а тут встала и одна пошла, с грязными от травы коленками.
Он стоял и смотрел на одинокую церковь на другом берегу реки. Глядел требовательно, с прищуром, стоял минуты три, потом хмыкнул недовольно и отвернулся.
Бело-розовые стены, три ряда зелёных крыш и золотая голова посерёдке, как кукурузина. Господи, ну кто только строит весь этот новодел, что у них на уме. Наверное, крабовый салат. Вялые огурцы, размороженные палочки, лучок, майонезика литра три и — понеслась душа в рай.
Он зашагал по изогнутой дорожке, выложенной террасной доской вдоль берега Каменки, узкой извилистой речки, по бокам которой пестрел церквями и гостиницами крохотный тысячелетний Суздаль. Тысячелетний и убогий, захотелось ему добавить, как бы завёрнутый в тряпочку, нарядно-неказистый, опрятно-сиротский, словно у бога под мышкой застрял.
В других местах величественные храмы сияют звёздами на голубых, на золотых башнях. Смотришь, запрокинув голову и ощущаешь полёт мысли, зов, близость звёздного неба. А тут белёсые стены с бледно-розовыми краями цвета свинины на прилавке и башенка эта сусальная. Евроремонта в русском поле не хватало. Крыши зелёные, почему зелёные? Крыши церковные, считай, отдельный вид искусства. В Палехе крыши васильковые, раньше и не знал, что такой цвет существует, узнал, когда в буклет заглянул. На Истре изумрудные крыши, там храм — ого-го, дух захватывает. А тут — болотные. Видимо, затянуть должно. Вступил в божественное, увяз, да так там и остался.
Нет, маленькие церкви — тоже хорошо. Допустим, был бы храм белый, как восковая фигурка, миниатюрный, намоленный, как свеча на блюдце, аутентичный, тогда да.
Он мысленно махнул рукой.
Деревянная дорожка скрипела под ногами. Дул ветерок, но небо стояло недвижимо, как камень, серое и скучное. Она ушла на экскурсию в храм. Русский феникс, тысячелетнее чего-то там, святые места, дух, история и прочее. Величие и старина, всё тут понятно, вопросов нет, но вот сколько можно уже этим всем восхищаться, ахать, любить. Отвосхищались, отлюбили, давайте уже дальше двигаться, застряли как будто.
В другой раз он бы и сам внутрь зашёл, но не сегодня. В плохие и хорошие дни он не верил, все дни одинаковые, это мы разные со своим отношением. И всё же у него бывали плохие дни. С утра встал, как с похмелья, хотя вчера не пил, и в рот ничего не лезет, за руль сел голодный и злой. По платнику ехали молча, а на подъезде она заговорила под руку, всё выйти торопилась, сунулись под кирпич, а там гаишник, но и тот оказался добренький, зевнул и отвернулся, радоваться бы, да проехали поворот, сто лет разворачивались, всех пропускали, остановились не там, а парковка платная, достал телефон заплатить — тариф закончился, на телефон денег кинуть интернета нет, и вот всё так, всё. А главное зачем он здесь? В Москве куча работы, потом разгребать, Вичка с няней и соплями. Надо было с ней остаться, чёрт их дёрнул, о чём она только думала. Зачем он здесь, ни за чем.
Плюнул, не пошёл на экскурсию. Сел на лавку поначалу. Скучно, холодно. Рядом МЧС-ники кашу армейскую варят, пахнет конским помётом, неподалёку туристов возят в экипажах. Фарс, бред, всё ненастоящее. Кому всё это нужно, никому, всем скучно, а изображают, бегают с детьми на городской ров и обратно, рассматривают одеяла и платки, покупают ложки с пряниками в полиэтиленовых пакетах, задирают головы на кресты и фоткают, фоткают, фоткают — чтобы никогда потом эти фотки кривые не глядеть.
Ладно, ерунда, день такой. Перетерпит, не маленький. От одной мысли напиться замутило. Попуститься, тупо пережить, как в армии: вот и день прошёл, да и ясно куда он пошёл, завтра будет день опять… Переночуют и вернутся в Москву.
Он зашагал обратно к лавкам, к кремлю, подальше от речки, от выцветших заливных лугов на той стороне, от двухэтажных домиков с наличниками для туристов.
Стояла сухая пасмурная погода. На небо, будто на кухонную столешницу, налипла чешуя туч. Над рекой сквозь мизерную щель в облаках пробилось солнце, осветив рыжую, ветром разнесённую по полям берёзовую листву. Бледные, будто пропущенные сквозь сырую марлю, лучи покрыли церковь за рекой золотисто-бежевым светом.
Во рту сухо и гадко. До лавок он не дошёл, плюнул. Всё надоело, а больше всего эти мысленные разговоры с самим собой. В них он всегда прав, в них у него всегда есть какой-нибудь аргумент. Закрой рот, замолчи, потеряйся, не хочу тебя видеть.
Он спрыгнул с дощатой дорожки на полпути и побрёл по сухой траве, упал. Не упал — аккуратно так поднырнул, предварительно осмотрев, чисто ли. Упал, заложив руки за голову, и уставился в небо. Облака, облака, ещё облака, и ещё. Цвета рыбьего глаза, цвета репейника и щебёнки, цвета плавленого аккумуляторного свинца. Полюби убогое, ибо оно и есть ты. Он перевернулся набок и издал непривычный для себя протяжно-воющий звук. Его стошнило, с привкусом рыбы.
Недомогание быстро прошло, он сплюнул и вытер рот. Когда желчь внутри улеглась, проснулся аппетит. Руками и ногами овладела приятная слабость, в голове пустота. Свежий ветерок с поля принёс запах листвы, близкий запах воды и конского помёта. Он больше не казался ему противным, скорее, сладковато-родным, как запахи мокрой глины в овраге и дачного перегноя.
Хорошо, что рядом никого. Одна волна туристов схлынула, другая, видимо, ещё не подошла. Он присел, холод от земли быстро проник под стёганую куртку. В закатном солнце небо зарделось, как окунь, блестя красноватыми прожилками. И тут он наконец увидел, на той стороне.
В розовом свете от проглотившего её заката не церковь, а космический корабль, она парила, белыми остовами стен подпирая невидимые своды. Три ряда металлических крыш цвета травы, на которой он сидел, плыли в воздухе, будто ступеньки в небо, и чем обильней лился свет, тем ярче они плыли, подрагивая, как на пламени свечи, приподнятые от земли, плоть от болотистой плоти её. Сквозь луковицу купола проступил золотой город, в центре которого стоял, возвышаясь, крест, как царь над градом, князь над миром, раскинувший руки в стороны и уводящий сам в себя, в крест и в город. Ударила молния в тот крест.
Мамочки, только и успел он подумать.
Он лежал на спине, когда она подбежала. Некоторое время она стояла, не зная, что делать. Наконец, ноги у неё подкосились и она упала к нему в траву. Обнимала, прижимала к себе, кричала и звала на помощь, а он лежал без движения с закрытыми глазами. Рядом не было никого, только он и она. Когда она совсем отчаялась, он вдруг открыл глаза.
— Видела молнию?
Она тихо заревела.
— Ты молнию видела?
Говорил он с трудом, едва разжимая зубы.
— Не видела я никаких молний.
Он помолчал, глядя вверх замеревшими зрачками, потом выдохнул:
— Убогое.
— Сам-ты убогий. — разозлилась она, решив, что сознание вернулось к нему окончательно. — Вечно ты…
Не договорив, она ткнула его ладонью в грудь, резко встала и пошла. Только что обнимала, прижимала к себе, звала на помощь, а тут встала и одна пошла, с грязными от травы коленками.
—
Он стоял и смотрел на одинокую церковь на другом берегу реки. Глядел требовательно, с прищуром, стоял минуты три, потом хмыкнул недовольно и отвернулся.
Бело-розовые стены, три ряда зелёных крыш и золотая голова посерёдке, как кукурузина. Господи, ну кто только строит весь этот новодел, что у них на уме. Наверное, крабовый салат. Вялые огурцы, размороженные палочки, лучок, майонезика литра три и — понеслась душа в рай.
Он зашагал по изогнутой дорожке, выложенной террасной доской вдоль берега Каменки, узкой извилистой речки, по бокам которой пестрел церквями и гостиницами крохотный тысячелетний Суздаль. Тысячелетний и убогий, захотелось ему добавить, как бы завёрнутый в тряпочку, нарядно-неказистый, опрятно-сиротский, словно у бога под мышкой застрял.
В других местах величественные храмы сияют звёздами на голубых, на золотых башнях. Смотришь, запрокинув голову и ощущаешь полёт мысли, зов, близость звёздного неба. А тут белёсые стены с бледно-розовыми краями цвета свинины на прилавке и башенка эта сусальная. Евроремонта в русском поле не хватало. Крыши зелёные, почему зелёные? Крыши церковные, считай, отдельный вид искусства. В Палехе крыши васильковые, раньше и не знал, что такой цвет существует, узнал, когда в буклет заглянул. На Истре изумрудные крыши, там храм — ого-го, дух захватывает. А тут — болотные. Видимо, затянуть должно. Вступил в божественное, увяз, да так там и остался.
Нет, маленькие церкви — тоже хорошо. Допустим, был бы храм белый, как восковая фигурка, миниатюрный, намоленный, как свеча на блюдце, аутентичный, тогда да.
Он мысленно махнул рукой.
Деревянная дорожка скрипела под ногами. Дул ветерок, но небо стояло недвижимо, как камень, серое и скучное. Она ушла на экскурсию в храм. Русский феникс, тысячелетнее чего-то там, святые места, дух, история и прочее. Величие и старина, всё тут понятно, вопросов нет, но вот сколько можно уже этим всем восхищаться, ахать, любить. Отвосхищались, отлюбили, давайте уже дальше двигаться, застряли как будто.
В другой раз он бы и сам внутрь зашёл, но не сегодня. В плохие и хорошие дни он не верил, все дни одинаковые, это мы разные со своим отношением. И всё же у него бывали плохие дни. С утра встал, как с похмелья, хотя вчера не пил, и в рот ничего не лезет, за руль сел голодный и злой. По платнику ехали молча, а на подъезде она заговорила под руку, всё выйти торопилась, сунулись под кирпич, а там гаишник, но и тот оказался добренький, зевнул и отвернулся, радоваться бы, да проехали поворот, сто лет разворачивались, всех пропускали, остановились не там, а парковка платная, достал телефон заплатить — тариф закончился, на телефон денег кинуть интернета нет, и вот всё так, всё. А главное зачем он здесь? В Москве куча работы, потом разгребать, Вичка с няней и соплями. Надо было с ней остаться, чёрт их дёрнул, о чём она только думала. Зачем он здесь, ни за чем.
Плюнул, не пошёл на экскурсию. Сел на лавку поначалу. Скучно, холодно. Рядом МЧС-ники кашу армейскую варят, пахнет конским помётом, неподалёку туристов возят в экипажах. Фарс, бред, всё ненастоящее. Кому всё это нужно, никому, всем скучно, а изображают, бегают с детьми на городской ров и обратно, рассматривают одеяла и платки, покупают ложки с пряниками в полиэтиленовых пакетах, задирают головы на кресты и фоткают, фоткают, фоткают — чтобы никогда потом эти фотки кривые не глядеть.
Ладно, ерунда, день такой. Перетерпит, не маленький. От одной мысли напиться замутило. Попуститься, тупо пережить, как в армии: вот и день прошёл, да и ясно куда он пошёл, завтра будет день опять… Переночуют и вернутся в Москву.
Он зашагал обратно к лавкам, к кремлю, подальше от речки, от выцветших заливных лугов на той стороне, от двухэтажных домиков с наличниками для туристов.
Стояла сухая пасмурная погода. На небо, будто на кухонную столешницу, налипла чешуя туч. Над рекой сквозь мизерную щель в облаках пробилось солнце, осветив рыжую, ветром разнесённую по полям берёзовую листву. Бледные, будто пропущенные сквозь сырую марлю, лучи покрыли церковь за рекой золотисто-бежевым светом.
Во рту сухо и гадко. До лавок он не дошёл, плюнул. Всё надоело, а больше всего эти мысленные разговоры с самим собой. В них он всегда прав, в них у него всегда есть какой-нибудь аргумент. Закрой рот, замолчи, потеряйся, не хочу тебя видеть.
Он спрыгнул с дощатой дорожки на полпути и побрёл по сухой траве, упал. Не упал — аккуратно так поднырнул, предварительно осмотрев, чисто ли. Упал, заложив руки за голову, и уставился в небо. Облака, облака, ещё облака, и ещё. Цвета рыбьего глаза, цвета репейника и щебёнки, цвета плавленого аккумуляторного свинца. Полюби убогое, ибо оно и есть ты. Он перевернулся набок и издал непривычный для себя протяжно-воющий звук. Его стошнило, с привкусом рыбы.
Недомогание быстро прошло, он сплюнул и вытер рот. Когда желчь внутри улеглась, проснулся аппетит. Руками и ногами овладела приятная слабость, в голове пустота. Свежий ветерок с поля принёс запах листвы, близкий запах воды и конского помёта. Он больше не казался ему противным, скорее, сладковато-родным, как запахи мокрой глины в овраге и дачного перегноя.
Хорошо, что рядом никого. Одна волна туристов схлынула, другая, видимо, ещё не подошла. Он присел, холод от земли быстро проник под стёганую куртку. В закатном солнце небо зарделось, как окунь, блестя красноватыми прожилками. И тут он наконец увидел, на той стороне.
В розовом свете от проглотившего её заката не церковь, а космический корабль, она парила, белыми остовами стен подпирая невидимые своды. Три ряда металлических крыш цвета травы, на которой он сидел, плыли в воздухе, будто ступеньки в небо, и чем обильней лился свет, тем ярче они плыли, подрагивая, как на пламени свечи, приподнятые от земли, плоть от болотистой плоти её. Сквозь луковицу купола проступил золотой город, в центре которого стоял, возвышаясь, крест, как царь над градом, князь над миром, раскинувший руки в стороны и уводящий сам в себя, в крест и в город. Ударила молния в тот крест.
Мамочки, только и успел он подумать.
Он лежал на спине, когда она подбежала. Некоторое время она стояла, не зная, что делать. Наконец, ноги у неё подкосились и она упала к нему в траву. Обнимала, прижимала к себе, кричала и звала на помощь, а он лежал без движения с закрытыми глазами. Рядом не было никого, только он и она. Когда она совсем отчаялась, он вдруг открыл глаза.